Философские науки. № 4. 2006

ФИЛОСОФИЯ КОНФЛИКТА

Феномен терроризма

СОЦИАЛЬНЫЙ АКТИВИЗМ И ТЕРРОРИЗМ В ЕВРОПЕ*

РЕШЕТНИКОВ М.М.

Введение. Несмотря на то, что прагматически ценного для преодоления фанатизма и терроризма предложено не так уж много, теорий в этой области более чем достаточно. При этом характерная особенность большинства из них состоит в том, что они разрабатываются на уровне здраво­го смысла, одновременно с этим апеллируя к явлениям, выходящим далеко за рамки обыденной жизни. Как пред­ставляется, и первый и второй подходы не вполне адек­ватны, ибо когда мы переходим к понятию «фанатизм», то тем самым заведомо обозначаем, что обращаемся к сфере иррационального, а при более пристальном взгляде мы не можем не замечать, что те или иные социальные эквива­ленты терроризма присутствуют повсеместно.

В 2003 году ученые высказали предпо­ложение, что социальный активизм, фанатизм и его пере­ход в идеи мученичества и терроризма — это явления одно­го порядка, а иногда и звенья одной цепи. Этими же авто­рами была предложена гипотеза о существовании неких «особых социальных факторов», ответственных за фор­мирование террористов. Сформулированные идеи показа­лись мне чрезвычайно интересными, но, большей частью оказались лишь провокативными. Тем не менее они позво-

* В основу данной статьи положено выступление автора на выезд­ной сессии советников Россия-НАТО (СПб., 23.06.05).

лили кое-что додумать и переосмыслить то, что уже было в моих предшествующих публикациях.

Немусульманский и немеждународный терроризм. Веро­ятно, будет нелишним напомнить, что хотя мы справед­ливо говорим о международном терроризме, на террито­рии собственных государств мы гораздо чаще сталкиваем­ся с фанатизмом и терроризмом своих же сограждан. На один крупный международный теракт приходятся сотни «локальных». По сути, эти «два» вида терроризма отлича­ются только масштабом угроз, жертв, требований и осве­щением в СМИ. Но мы почему-то не замечаем этих «па­раллелей». В результате наше продвижение к пониманию ряда социальных процессов явно тормозится тем, что мы все время чего-то не домысливаем и не договариваем.

Почему мы все время говорим только о мусульман­ском терроризме и не ставим вопрос о повсеместном росте террористического мировоззрения и случаев террористи­ческого поведения в самых немусульманских странах? При этом иногда мы стыдливо подчеркиваем их национальную принадлежность, но одновременно умалчиваем, что речь идет именно о наших согражданах, родившихся, получив­ших образование и воспитание в нашей же добропорядоч­ной среде. Речь идет как бы «о не совсем европейцах» или «о не совсем согражданах». Это что-то новое в нашем де­мократическом лексиконе... По данным доклада Госдепар­тамента США 2002 г., за последнее десятилетие почти треть (31 %) всех террористических актов произошла на территории Европы, и эта ползучая экспансия пока не об­наруживает тенденции к снижению. Почему?

Феномен «чегеваризма». Общеизвестно, что террорис­ты-фанатики — это преимущественно молодые люди. Но их террористическое мировоззрение не сформировалось в одночасье. Таким образом, мы должны предполагать, что предпосылки этого мировоззрения должны находиться где-то в подростковом периоде, когда все мы (после пред­шествующего периода идентификации с родителями) пе­реживаем «кризис переоценки и самоутверждении», со склонностью подвергать сомнению неустоявшиеся нор­мы и правила в сочетании с юношеской агрессивностью.

И широком социуме этой естественной психологичес­кое потребности противостоит консолидированная пози­ции II (рослого большинства (и стабильное государство как одна из важнейших «родительских структур»), и постепен­но понос поколение становится социально более адаптив­ным По ситуация принципиально меняется, когда и это Опросное) большинство оказывается в состоянии «кризи­са переоценки», «пересмотра всех устоявшихся норм и пра-вил и т.д., что характерно не только для всего бывшего социалистического лагеря», но и для всего мира, кото­рый входит в новую эпоху и переживает системный кризис смены парадигмы развития одновременно со сменой на­ционального состава европейской популяции. В этой си­туации естественная (возрастная) агрессивность одних не только не встречает адекватного противодействия, но и катализируется ситуационной агрессивностью старшего поколения (и уходящей и приходящей популяции).

Еще один вопрос: почему кумиром множества соци­альных активистов и террористов одновременно стал фак­тически один человек: сын плантатора, в 12 лет впервые выступивший против унижения школьным учителем, за­тем — врач по образованию и, безусловно, террорист, ко­торый на всех мировых сайтах характеризуется как «чело­век высокой душевной чистоты и беспримерной самоот­верженности»? Это именно тот социальный образец, ко­торому следует подражать? А есть ли в молодежной среде социальных активистов (не «западающих» на дешевых рок-звезд) у него достойные конкуренты?

Российский и будущие примеры «развитых демократий». Мной уже не раз обосновывалось, что все современные демократии находятся в затяжном периоде стагнации, хотя эти процессы в западном мире пока не слишком очевид­ны. Поэтому обратимся к более «динамичному» примеру, а точнее — к российскому опыту.

Привнесенная демократия (с немедленно гарантиро­ванными конституцией всеми правами и свободами) при отсутствии демократической традиции и сохранении то­талитарного типа самосознания социума создает особую «питательную среду» для размножения вируса интолерант-

 

ности и терроризма. Это трудно обосновать кратко, но, безусловно, особо подверженной заражению этим вирусом оказывается категория уже упомянутых социальных акти­вистов (во всяком случае, никто не заподозрит в террорис­те «пассивную личность»). Аналогичные процессы идут и закономерно будут развиваться во всех, прежде всего «не­традиционных», а затем — и в традиционных, «демократи­ях», где все еще существует иллюзия, что их (или наши об­щие, европейские) демократические ценности всем серд­цем будут восприняты всеми слоями эмигрантов с Востока и Юга. Ирак или Англия — далеко не последние примеры. А если не воспримут? Что будем делать?

Простреленные идеалы. При современном военно-экономическом уровне сверхдержав захват территории или подрыв экономики в том или ином регионе — это уже чисто «техническая» задача. А как быть с идеалами тех, кого захватили или подчинили? Много ли известно массовых случаев обмена идеалов и веры на бутерброды, джинсы или даже мерседесы? Мы нарциссически увере­ны, что неевропейские страны (или эмигранты с Востока) страстно мечтают присоединиться к нашим идеалам. Так ли это? Если да, то почему мы постоянно твердим, что они угрожают нашему образу жизни? А мы — их? А если идеалов, которые составляют неотъемлемую часть лич­ности (как рука или нога — часть тела), лишают насиль­но, не наивно ли ждать за это благодарности со стороны травмированных миллионов? При самом лучшем исходе сражений мы сожалеем о тысячах погибших и покалечен­ных. Но кто может ответить: как отзовутся в веках рас­стрелянные идеалы?

Наша история, если мы все еще люди — это история
идей. Они у вас есть? Для Ирака или еще для кого-то? Пред-
лагайте. Убеждайте. Доказывайте. Почему этого не дела­ют? Почему ставка сделана исключительно на подавление?
Используемый на международном уровне, этот принцип
все с большей очевидностью применяется и «для внутрен-
него употребления». И это путь к нашему
развитию гражданского общества? Сомневаюсь». Где мы
собираемся его строить? На поле боя?                                

Главные инвесторы терроризма. Вернемся к внутрсн-мим вопросам. Если культура, социум или наличная власть не принимает, не обсуждает или изначально отвергает иде­алы обиженного или даже потенциального социального активиста, то он легко может трансформироваться в соци­ального фанатика. Мы видим, что в 2004—2005 гг. именно молодежь в ряде новых стран, образовавшихся после рас­пада СССР, оказалась основной силой социальных взры­вов и катаклизмов. Как представляется, из этого опыта еще не сделано должных выводов. Особенно с учетом неоднозначности подходов и оценок: победившие соци­альные активисты обычно провозглашаются героями, а по­бежденные — чаще всего преступниками.

Неочевидная легитимность современной модели европей­ских государств. Мы почему-то упорно не хотим замечать, что не только на постсоветском пространстве или в афро­азиатском регионе, но и везде в мире наблюдается кризис легитимности государственной власти и ее институтов. Мной уже не раз поднимался этот вопрос, и здесь я пред­ложу только еще одно объяснение. Перед каждой личнос­тью появилось слишком много угроз — экологического, техногенного, социального и криминального происхожде­ния, от которых власть не может защитить (а точнее, по отношению к которым она сама оказалась беззащитной). В связи с этим граждане постепенно «переориентируют» свою лояльность на другие общественные институты: эт­нические группы, расы, религии и т.д. (вплоть до сплочен­ности футбольных фанатов, находящих в ней иллюзию за­щищенности и силы и одновременно — канал, позволяю­щий дать выход агрессии). Государство, в свою очередь, усиливает свой прессинг и контроль над «плохими граж­данами», а те в ответ начинают противодействовать этому контролю и прессингу.

О роли армии. Параллельно во всех странах (как резуль­тат последовательного развития демократии?) растет роль и мощь государственно-охранительного аппарата, так как армия не готова и не может решать такие задачи (она вооб­ще существует не для этого). Тем не менее армии тоже по­всеместно усиливают. Неужели не понятно, что это ничего

 

не даст? Уже неважно, произойдет ли расширение НАТО на Восток или на Юг, или не произойдет. Коренным образом ситуацию это не изменит. Здесь мы явно остаемся в плену иллюзий ушедшего в историю расколотого мира и противо­стояния сверхдержав. А противостояние уже не «локальное» и не «векторное»; оно — по всему «периметру» и, как мне представляется, присутствует не вне, а внутри государств, общественное устройство которых уже не адекватно запро­сам новой исторической эпохи. Простейший вывод лежит на поверхности: «Надо укреплять государство!». Так ли? Вряд ли кто-то может усомниться, что СССР был мощней­шим государством. Сильно ли это ему помогло?

«Священная корова». Нельзя не замечать и другого: на фоне усиления государственно-охранительного аппарата во всех развитых странах, граждане чувствуют себя все бо­лее беззащитными. Если довести этот тезис до крайности и апеллировать к преобладающим чувствам населения, то получится следующий (мягко говоря, мало приятный) вывод: государство еще может кого-то наказать, но в ряде случаев и ситуаций оно уже почти никого не может защи­тить, включая депутатов, мэров, банкиров, олигархов, гу­бернаторов и президентов, которых убивают десятками каждый год (что уж там говорить о простых гражданах в метро). Как вам такое государство? И все равно — никто даже не заикается о кризисе демократии — некоей «свя­щенной коровы». Но для кого это так?

Ключевой вопрос. Ключевым вопросом для любого культурного сообщества (для многонационального — тем более) является то, как, куда, кем и каким образом направ­ляется, модулируется и контролируется нормальная соци­альная активность (в том числе оппозиционного регист­ра) и нормальная социальная агрессивность? Еще раз по­вторю: этот вопрос является ключевым. Так как если не происходит разрядки накопившегося напряжения с целью достижения социально значимых целей (а само напряже­ние,, так же как и потребность в его разрешении, остает­ся), то неудовлетворенные потребности легко маргинали-зируются и принимают иные формы - вплоть до патоло­гических проявлений в форме узко национального «идей-

ного единства» или агрессивности и фанатизма малых (хотя не таких уж и малых!) групп либо даже протестов одино­чек. Ни для кого не секрет, что национальная идея являет­ся самой мощной — и неуничтожимой — силой для иден­тификации и консолидации. В постнацистский период мы (ученые) стыдливо отмежевались от национальных вопро­сов как от «неприличных», как будто нацизм — это един­ственный вариант их решения. Но они не исчезли... И есть масса приличных вариантов их решения.

Умирать — за что? Практически все, кто пишут о тер­роризме, очень часто упоминают, что мы сильно проигры­ваем ему в информационной войне. Это полуправда. Мы фактически уже проиграли. И даже не информационно, а прежде всего с точки зрения идей и эмоционального лидер­ства. Нет нужды подробно раскрывать этот тезис. Достаточ­но прочитать речи духовных лидеров террористов: они (даже не озвученные) наполнены эмоциями, вдохновени­ем, возвышенным смыслом, любовью к Богу и человеку. Как это уживается со средневековыми (с нашей — европей­ской — точки зрения) призывами к насилию — это уже дру­гой вопрос. А затем прислушайтесь к обращениям наших лидеров. Много ли в них любви и вдохновенного чувства? Нет ли ощущения, что мы утратили некую духовную опо­ру, о чем страстно писал в связи с проектом объединения Европы покойный папа Иоанн Павел II, когда из проекта европейской конституции было исключено положение о христианских корнях будущего сообщества?

И еще один вопрос: почему неудачи с объединением (пусть и полураспавшегося) христианского мира воспри­нимаются нами так трагически, а попытки объединения мусульман — исключительно как угроза?

Общими усилиями мы создали прекрасную материаль­ную и духовную культуру, получившую наименований ев­ропейской. Но она не единственная. В последнее столетие мы стали вначале объединять, а затем и путать культуру с техническим прогрессом, а чуть позднее — технический прогресс с цивилизационным процессом. Нет ли здесь заблуждения? Или даже ряда заблуждений? Действитель­но ли весь неевропейский мир страстно мечтает присое-

 

диниться к нашей преимущественно благоухающей (а ме­стами все-таки дурно пахнущей — наркотиками, алкого­лем, безверием и продажностью) цивилизации? А если нет, не хочет? Какое наказание ждет инакомыслящих со сторо­ны тех, кто столетия отстаивал право на инакомыслие? Мы — где молчаливо, а где без ложного стыда — открыто при­знали, что живем в обществе потребления. Да, можно по­тратить всю жизнь, чтобы иметь как можно более широ­кий доступ к этому потреблению, чтобы иметь еще один дом или дворец, еще одну или две машины, еще один мил­лион или миллиард... но умирать за это — нельзя. Умирать можно только за идею. Но назовите мне такую — общую для всего нашего евро-американского сообщества?

Распад государств как прогресс. Что консолидирует нацию? Вовсе не границы (независимо от того, открыты они или задернуты «железным занавесом»), не флаг, не гимн и не гражданство. Прежде всего — общность истории, языка, культуры, традиции и, самое главное, обращен­ность в общее (для всей нации) будущее, которое вначале существует только как идея. Есть ли это сейчас? Когда мы говорим о многонациональных государствах, где общность истории, языка, культуры, традиции исходно отсутствует или была вынужденной и временной (а толерантность по­чти всегда больше декларируется, чем существуют реаль­но), остается только общее будущее, и оно должно обла­дать равной привлекательностью для всех национальных и религиозных групп. Во всех остальных случаях «разло­жение» и распад неизбежны. Но стоит ли этого бояться? Был ли распад Римской или Австро-Венгерской империй исторической ошибкой, или все-таки прогрессом? Не от­носится ли это в равной степени ко всем существующим империям, включая такую виртуальную империю, как НАТО?

Терроризм — это следствие чего?.. Вернемся к главному вопросу: будущие поколения и то, на основе чего и как формируется «террористическое мировоззрение».

К сожалению, у нас нет статистики и серьезных пси­хологических исследований социального терроризма под­ростков, который буквально захлестнул Россию после пер-

вых терактов. Но наши американские коллеги, уделившие топкам о минировании школ и убийствам, совершенным подростками в период после сентября 2001 г., более при­стальное внимание, в большинстве случаев обнаружили, что ведущими мотивами «малолетних террористов» явля-лись протест против давления властных структур (соб-ственных юношеских организаций или преподавателей) и обесценивание человеческих отношений. Разве не те же факторы (даже на вскидку) проявляются в расстрелах со­служивцев в армейской среде? Еще раз повторим: протест против давления властных структур и обесценивания че­ловеческих отношений принимал самые различные фор­мы — от, казалось бы, безобидных до поражающих своей жестокостью. При одних и тех же побуждающих мотивах. С этой точки зрения уместно задать еще один вопрос: так л и уж сильно отличается анонимный звонок о мнимом ми-нировании школы от расстрела одноклассников или мас­сового захвата заложников? Количественные ли это отли­чия, или качественные (с точки зрения мотивов преступ­ления и способствовавших ему факторов)?

В данном случае мы не говорим о противодействии терроризму — те, кто стали на этот путь и уже запятнали себя кровью, вряд ли повернут назад. Ничто не внушает такого оптимизма. Но можно ли предложить какие-либо механизмы профилактики развития террористического мировоззрения и следующего за ним действия? В обществе существует достаточно широко распространенная точка зрения, в соответствии с которой «терроризм — это след­ствие деятельности террористов». Не заблуждение ли это? И даже если принять эту точку зрения как верную, то тогда возникает второй вопрос: а следствием чего является по­явление самих террористов и террористического миро­воззрения?

О чем стоит подумать? Может быть, нам стоило бы больше думать о том, созданы ли реальные условия для того, чтобы социальные активисты (прежде всего молодые люди) имели возможности для выражения своих мнений и точек зрения (каковы бы они ни. были)? Существуют ли в совре­менных обществах действенные механизмы, которые позво-

 

ляют отдельным людям, профессиональным, религиозным или национальным группам быть услышанными? Возмож­но ли вообще создание такой ситуации, которая будет по­буждать социальных активистов самого различного толка к сотрудничеству? Как обеспечить формирование более бе­зопасной, ответственной, надежной и более прогнозируе­мой социальной атмосферы, где люди смогут актуализиро­вать свои цели и потребности, не прибегая для утвержде­ния своих идей к ущемлению свободы окружающих?

Как известно, одним из лозунгов террористов являет­ся: «Чем больше жертв, тем скорее они поймут». И, несмот­ря на безусловный цинизм этой фразы, может быть, стоит предположить, что мы чего-то не понимаем или не хотим понять? В своих предыдущих работах я уже обосновывал мысль о том, что этническая группа или народ, которые подверглись оккупации, колонизации или репрессиям со стороны враждебной (иной этнической) группы, а затем, получив свободу, осознали, что обречены существовать на обочине истории и цивилизации, вряд ли смогут смирить­ся с этим положением и всеми доступными им средствами будут протестовать. Террорист-смертник — это не только немыслимая жестокость и варварство. Это еще и послание. Почему бы не спросить: «Что мы должны понять?». Есть типичное возражение: «Мы никогда не примем языка уг­роз». А разве мы уже не говорим с ними на одном и том же языке? Куда это приведет?

Внеэкономические факторы размежевания. В силу дов­леющих представлений мы склонны видеть в терроризме почти исключительно экономические составляющие. Мы явно недооцениваем роль идей. Трудности объединения Европы исключительно на платформе экономизма хоро­шо известны. Объединенными усилиями мы строим мос­ты, дороги, школы, но смысловое здание Европы и мира уже давно производит впечатление то ли недостроенного, то ли уже разрушающегося. Гуманитарные идеи и ценнос­ти составляли стержень европейской цивилизации. Нет ли у коллег ощущения, что эти ценности сейчас подвергают­ся переоценке или даже обесцениваются, несмотря на их повсеместную декларацию?

 

Нельзя не признать, что, преуспев в познании физи­ческих законов природы, мы лишь интуитивно начинаем кое-что понимать в ее социальных законах. Мы пришли к началу XXI в. со своим весьма противоречивым и пока мало осмысленным багажом, а эмоции — все еще бесконечно преобладают в мире, и нам лишь кажется, что он управля­ется на основе научных подходов.

Повторю еще раз. Именно гуманитарные ценности составляли стержень или «каркас» европейской цивили­зации. Что такое здание без каркаса в нашем бесконечно сотрясающемся мире? Нам кажется, что мы живем под за­щитой купола этой цивилизации, но, может быть, мы уже под ее обломками?

Вместо заключения. И последнее. Мы легко находим лидеров террористов, с которыми оказывается можно вес­ти переговоры, когда захваченными оказываются извест­ные журналисты или общественные деятели. Повторю, мы находим в этих случаях и влиятельных лидеров террорис­тов, и нужные слова, и убедительные аргументы. Почему бы не говорить с ними чаще? Может быть, мы имеем дело с двумя подобными друг другу паранойями — и с их и с на­шей стороны? Я хотел бы надеяться, что в нашем далеко не простом мире мы обречены не на конфронтацию, а на диалог и понимание.

Литература по теме

Решетников М.М. Психопатология героического прошло­го и будущие поколения // Прикладная психология.

№ 4. 1998. Решетников М.М. Современная российская ментальность.

М., 1996.

Решетников М.М. Глобализация — самый общий взгляд; Исламское противостояние и проблема терроризма // Решетников М.М. Психодинамика и психотерапия деп­рессий. СПб., 2003.

Решетников М.М. Клинический метод в изучении и разре­шении межнациональных конфликтов (Социально-историческая психиатрия) // Психология и психопа­тология терроризма. Гуманитарные стратегии.